Неточные совпадения
Позавтракать
Мужьям хозяйки вынесли:
Ватрушки с творогом,
Гусятина (прогнали тут
Гусей; три затомилися,
Мужик их нес под мышкою:
«Продай!
помрут до городу!» —
Купили ни за что).
— Это под Горюном проклятый солдат ему подвел девку, — объясняла Парасковья Ивановна, знавшая решительно все, не выходя из комнаты. — Выискался пес… А еще как тосковал-то Самойло Евтихыч, вчуже жаль, а тут вон на какое художество повернул. Верь им, мужчинам, после этого. С Анфисой-то Егоровной душа в душу всю жизнь прожил, а тут сразу обернул на другое… Все мужики-то, видно, на одну колодку. Я вот про своего Ефима Андреича так же думаю:
помри я, и…
— Я?.. Как мне не плакать, ежели у меня смертный час приближается?.. Скоро
помру. Сердце чует… А потом-то што будет? У вас, у баб, всего один грех, да и с тем вы не подсобились, а у нашего брата
мужика грехов-то тьма… Вот ты пожалела меня и подошла, а я што думаю о тебе сейчас?..
Помру скоро, Аглаида, а зверь-то останется… Может, я видеть не могу тебя!..
— А Макар Горбатый… Прежде в лесообъездчиках ходил. Основа-то
помер, так на его место он и поступил… Ничего, правильный
мужик. В волости-то не житье, а масленица.
— Ну, опекуном там, что ли, очень мне нужно это! — возразила ему с досадой m-me Пиколова и продолжала: — Только вы знаете, какие нынче года были:
мужики, которые побогатей были, холерой
померли; пожар тоже в доме у него случился; рожь вон все сам-друг родилась… Он в опекунской-то совет и не платил… «Из чего, говорит, мне платить-то?.. У меня вон, говорит, какие все несчастия в имении».
— Видом какая, значить? — говорил Маркуша, двигая кожей на лбу. — Разно это, — на Каме-реке один
мужик щукой её видел: вынул вентерь [или мережа — ставное рыболовное орудие типа ловушки. Применяют в речном, озёрном и морском прибрежном рыболовстве — Ред.], ан глядь — щука невеличка. Он её — за жабры, а она ему баить человечьим голосом: отпусти-де меня, Иван, я твоя доля! Он — бежать. Ну, убёг. Ему — без беды обошлось, а жена вскоре заболела да на пятый месяц и
померла…
— Здесь все друг другу чужие, пока не
помрут… А отсюда живы редко выходят. Работа легкая, часа два-три утром, столько же вечером, кормят сытно, а тут тебе и конец… Ну эта легкая-то работа и манит всякого…
Мужик сюда мало идет, вреды боится, а уж если идет какой, так либо забулдыга, либо пропоец… Здесь больше отставной солдат работает али никчемушный служащий, что от дела отбился. Кому сунуться некуда… С голоду да с холоду… Да наш брат, гиляй бездомный, который, как медведь, любит летом волю, а зимой нору…
— Ведь он
мужик еще молодой. От меня уж какой работы ждать: нынче жива, а завтра
помру. Kàк ему без жены быть? Ведь он тебе не
мужик будет. Обдумай ты нас как-нибудь, отец ты наш.
— Э-эх, ваше степенство! — вздохнул
мужик. — Горе заставит — бык соловьем запоет… А вот барыня с чего поет, так… это уж богу одному известно… а поет она — ложись и
помирай! Н-ну, — барыня!
— Ничего, благодарить бога, живут хорошо, — говорил Анисим. — Только вот у Ивана Егорова происшествие в семейной жизни:
померла его старуха Софья Никифоровна. От чахотки. Поминальный обед за упокой души заказывали у кондитера, по два с полтиной с персоны. И виноградное вино было. Которые
мужики, наши земляки — и за них тоже по два с полтиной. Ничего не ели. Нешто
мужик понимает соус!
— Да, — начал
мужик, — на старости лет, вестимо, одной-то горько: неравно
помрешь, и похоронить-то некому.
Mатрена. Бог души не выпет, сама душа не выйдет. В смерти и животе бог волен, Петр Игнатьич. Тоже и смерти не угадаешь. Бывает, и поднимешься. Так-то вот у нас в деревне
мужик совсем уж было
помирал…
Что, говорю, как
помрет мужик этот, можно ли, я говорю, войти на вдову эту в двор чужому
мужику?
— На, на, закричала! Изорвёшь её — чай, она кожаная… Грохнулся я, значит, да шеей-то на сучок и напорись — продрал мясо ажно до самых позвонков, едва не
помер… Земской доктор Левшин, али Левшицын, удивлялся — ну, говорит, дядя, и крови же в тебе налито, для пятерых, видно! Я говорю ему —
мужику крови много и надо, всяк проходящий пьёт из него, как из ручья. Достала? Вот она, записка…
— Поднимут
мужика, поставят на ноги, а он опять валится. Так и отлежались. Отец мой
помер от побоев-то, а дядя — Корнеем звали, могучий был
мужик — навсегда здоровья лишился и тоже недолго прожил — года два али три. Оба они были из главных водителей, им больше других и попало.
— Это есть вера денежная, вся она на семишниках держится, сёдни свеча, да завтра свеча, ан поглядишь и рубаха с плеча — дорогая вера! У татар много дешевле, мулла поборами с крестьян не занимается, чистый человек. А у нас: родился — плати, женился — плати,
помер — тащи трёшницу! Конечно, для бога ничего не должно жалеть, и я не о том говорю, а только про то, что бог — он сыт, а
мужики — голодны!
— И то, — заметил дюжий
мужик, все еще поддерживавший старика, — ишь уже ноги-то как трясутся, и всего инда дрожь пронимает… ступай-ка лучше от нас до беды… ты
помрешь, тебе что, а нам от суда-то житья не будет, дело знамое; ишь у те как глаза-то посоловели… ступай, дядя, лучше от нас, пра, ступай…
Иной
мужик едет лошадь подковать, проездом завернет к тебе: нельзя ли приехать, баба
помирает.
А
мужик говорит: «А мне ни денег, ни царства не нужно; у меня только бы ноги ходили, да руки ворочали, — я проживу и вас еще прокормлю. А то вы, пока кто денег, а кто царства дожидаетесь, с голоду
помрете».
Мужик сказал, что мы с голоду
помрем, дожидаючи денег да царства, а что у него есть сила в руках и что он и себя и нас прокормит.
— Охота!.. Так вот, видишь, старец-то, как
помирать стал, и оставил мешочек начетчику, разумеется,
мужику… фамилию я забыла… И начал этот мешок с сухариками переходить из рук в руки, от одного начетчика к другому, по завещанию. Разумеется, прежние — то кусочки, от агнца-то, давно перевелись, а только крошки запекали в просвиры и резали потом на новые кусочки и сушили.
— А нам нешто не жалко глядеть на твою глупость?
Мужик ты добрый, тверезый, одно только горе — ума в голове нету. А ты бы, ежели господь тебя обидел, рассудка не дал, сам бы ума набирался… Ты понатужься, Сема… Где что хорошее скажут, ты и вникай, бери себе в толк, да всё думай, думай… Ежели какое слово тебе непонятно, ты понатужься и рассуди в голове, в каких смыслах это самое слово. Понял? Понатужься! А ежели сам до ума доходить не будешь, то так и
помрешь дурачком, последним человеком.
В первую минуту я не узнал его, но как только он заговорил, я тотчас же вспомнил работящего, хорошего
мужика, который, как часто бывает, как бы на подбор, подпадал под одно несчастье после другого: то лошадей двух увели, то сгорел, то жена
померла. Не узнал я его в первую минуту потому, что, давно не видав его, помнил Прокофия красно-рыжим и среднего роста человеком, теперь же он был не рыжий, а седой и совсем маленький.